Некоторые, несмотря на свои придурковатые наряды, переживают бури. Такие передвигаются по городу, засунув руки в карманы, потому что носить перчатки удосуживается лишь тот, кто работает на улице. Они пригибают свои непокрытые головы и спешат из одного здания в другое, охотясь за ирландским кофе, чтобы оживить свои пальцы и разогреться достаточно, чтобы перестать дрожать и набраться сил для дороги домой. Можно взять такси, но они, конечно, этого не делают: такси для туристов, тупых менеджеров или тех, кто конкретно напутал что-то в своем графике.

Гудзон в эти непогожие дни весь серый и изрезан пенистыми гребнями волн. И таким он останется, пока не замерзнет, под низкими облаками на угольном небе, подчеркнутом белыми снежинками, что кружатся перед каждым окном, а потом падают на улицы и сиюминутно тают. Выглянув из окна над шипящей батареей, сквозь решетки пожарных лестниц, можно увидеть крышки мусорных баков, которые белеют первыми, и улицы еще какое-то время просто усеяны белыми квадратиками или кружками; затем снег охлаждает землю настолько, что перестает таять, и все плоские поверхности быстро обращаются в белое. Город становится кружевом из вертикальных черных и горизонтальных белых линий, переплетенных вместе, баухаусовской[78] абстракцией самого себя, красивым, даже несмотря на то, что люди никогда не поднимали на эту красоту взгляда и одевались так нелепо, словно желали, чтобы каждая прогулка в магазин на углу становилась худшим путешествием в истории, но это удавалось лишь последним сумасбродам и неудачникам.

Потом, после бурь, в серебряном блеске поздней зимы, холод может заморозить все вокруг, превратив каналы и реки в большие белые полотна, а сам город – в ледяное изваяние самого себя. Затем неизбежно волшебная прохлада отступает, и внезапно приходит весна: все черные деревья обрастают зеленью, воздух становится чистым и вкусным, как вода. Вы пьете воздух, как воду, завороженно наблюдаете за этой зеленью; это может продлиться примерно неделю, а потом вас раздавит потрясающее лето с его резкими запахами и теплыми каналами, пахнущими, будто суп из сбитых на дороге животных. Вот почему жить на полпути между экватором и полюсом в восточной части крупного материка так хорошо – вы имеете максимально разнообразную погоду, всевозможную дрянь день за днем. Здесь и холод, как возле полюса, и жара, как в тропиках. В каждом глотке воды – холера, в каждой царапине – гангрена, и москиты пищат, будто крошечные дроны, созданные неким злобным гением, решившим стереть человеческую расу с лица земли. Вы молите зиму вернуться, но она не слушает.

Потом наступают дни, когда грозовые фронты, тяжелые, как свинец, вырастают до того, что даже сверхнебоскребы кажутся маленькими, и из днищ этих семидесятитысячефутовых громадин выпадают дождевые капли, здоровенные, как обеденные тарелки, и по поверхностям каналов расходится рябь, воздух охлаждается, и все снова возвращается к обычной зловонной сырости, нелепой, преступной сырости, а воздух становится таким горячим, что асфальт плавится и потоки тепла восходят по всему городу, будто дым над барбекю.

Потом наступает сентябрь, и солнце смещается к югу. Да, осень в Нью-Йорке – прекрасная песнь города и прекрасное время года. Не просто облегчение после безумных крайностей зимы или лета, но и этот яркий косой свет, и ощущение, что в определенные моменты этот свет пронизывает все вокруг… Вы думали, будто сидите в гостиной, а потом ни с того ни с сего вам между зданиями открывается вид на реку, на пестрое небо над головой, и вы вдруг поражаетесь, осознавая, что живете у планеты на боку, что великий город – это еще и великая бухта великого мира. В те золотые мгновения даже самый трезвомыслящий гражданин, самый приземленный городской обитатель, который, быть может, останавливается только перед светофором, окажется пронизанным этим светом, глубоко вдохнет воздух, увидит пейзаж так, будто в первый раз, и прочувствует быстро, но глубоко, что это значит – жить в таком странном и в то же время великолепном месте.

Бывало, Джен задумывалась о мотивах, которые, как ей казалось, она видела: не вынуждают ли ее эти мотивы посылать своих людей на задания и самим создавать эти самые мотивы. Возможно, здесь снова дедукция противопоставлялась индукции. Было так трудно сказать, чем занималась Джен, что она часто путала эти два понятия. Идея к улике, идея к идее – какая разница. Бывало, Клэр возвращалась со своих ночных занятий по диалектике, и то, о чем она говорила, было очень похоже на суждения Джен. Но Клэр также жаловалась, что одна из диалектических черт диалектики заключалась в том, что она, эта черта, никогда не могла быть закреплена одним определением. Как сигнал светофора: когда вы останавливаетесь, он предлагает идти; когда идете – требует притормозить и остановиться, но только на какое-то время, после чего снова предложит идти. Однако вам вообще не положено ориентироваться на светофоры – нужно смотреть шире и пытаться находить обходные пути. И при этом попадать туда, куда нужно.

Джен ломала голову, размышляя обо всем этом, пока шла по крытым переходам над затопленным городом, от одной станции к другой, от одной проблемы к другой. Сегодня она решила поискать новый кратчайший путь – из своего офиса в приемную мэра в небоскребе на Колумбус-Сёркл. Она шагала по прозрачным трубам, пересекая графеновые пролеты, то слоном, то конем по трехмерной доске. Совершая диалектическое продвижение над каналами Нижнего Манхэттена, это утро выглядело серым и неподвижным под низким потолком из облаков. Начало декабря, наконец холодало. На Восьмой авеню она спустилась на землю и пошла в гору по людным тротуарам, что вели от зоны межприливья на север. Мэр Эстабан проводила какую-то церемонию для других мэров, приехавших из удаленных от моря городов, и инспектор Джен решила помахать там флагом полиции Нью-Йорка.

Сама Джен к этой тусовке не принадлежала. Она бы скорее общалась под водой с Элли и ее компанией, честно и открыто обмениваясь мнениями с обычными «водяными крысами» и игнорируя различные непотребства, творящиеся по углам. Но политики и бюрократы, в верхушке иерархии аптауна, заставляли ее всегда быть настороже. И утомляли ее. Она также знала, что многие из них были преступниками куда большего масштаба, чем ее подводные знакомые, и в случаях с некоторыми у нее имелись даже доказательства нарушений ими закона, которые она хранила, чтобы воспользоваться в подходящий момент. Здесь она рассуждала так же, как о подводном мире: нынешние люди были лучше тех, кто мог прийти на их места. Или же она просто ждала момента, когда это принесет максимальный эффект. Это ожидание всегда тревожило, потому что она понимала, что принимает субъективные решения, которые ей принимать не положено. По сути, не пуская в ход то, что имела, она сама становилась частью порочной системы, с ее непотизмом и коррупцией. И это происходило постоянно. Если она чувствовала, что человек наносит лишь малый вред, то, прижав его к стенке, можно только ухудшить ситуацию в Нижнем Манхэттене, поэтому она прятала доказательства в карман и ждала лучшего времени. Казалось, что так лучше всего. Иногда она замечала в делах признаки того, что таким образом нью-йоркская полиция поступала и прежде, задолго до ее рождения. Полиция Нью-Йорка, великий арбитр. Потому что закон – это очень человечное понятие, с какой стороны на него ни взгляни.